Учебник для 10 класса

ЛИТЕРАТУРА

Гротеск Салтыкова-Щедрина

Большинство градоначальников — проходимцы и авантюристы. Вот лишь один яркий «образец». Градоначальник Ламврокакис — «беглый грек, без имени и отчества и даже без чина, пойманный графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Торговал греческим мылом, губкою и орехами». В его характеристике яркие особенности стиля сатирика: смысловой контраст («сверх того, был сторонником классического образования») и гипербола («В 1756 году был найден в постели, заеденный клопами»).

Второй образный план — фантастика, одухотворенная комическим пафосом. Художественными находками сатирика можно назвать сверхъестественные, но бессмысленные способности градоначальников, невероятные, но от этого не менее глупые поступки и положения. Легкомысленный маркиз де Санглот летал по воздуху в городском саду. Прыщ «оказался с фаршированной головой». Баклан, что был «переломлен пополам во время бури», «кичился тем, что происходит по прямой линии от Ивана Великого (известная в Москве колокольня)». Последний пример — из ряда неподвластных логике сопоставлений. Где же происходит логический сбой? В глуповской «реальности», которая абсурдна, в головах градоначальников или архивариусов? Точный ответ невозможен. Такова природа художественного гротеска — невиданной деформации действительности в художественном образе, нелогичной комбинации жизненных реалий...

Гротеск стал одной из главных форм фантастики М. Е. Салтыкова-Щедрина, фантастики реалистической, ибо она воплощала типические стороны угнетающей, обезличивающей человека системы государственного управления. Ярчайший пример тому — глава «Органчик».

Странное и пугающее глуповцев поведение нового градоначальника Дементия Варламовича Брудастого объясняется с течением времени причиной невероятной: в пустой голове находился небольшой органчик, исполняющий всего две пьесы: «Раззорю!» и «Не потерплю!». В минуты, свободные от сочинения новых и новых понуждений, Брудастый извергал зловещую фразу. Она приводила чиновников к неслыханной деятельности («Хватают и ловят, секут и порют, описывают и продают»). Город был повергнут в состояние безотчетного страха. Глава «Органчик», в художественном отношении одна из лучших, имеет сюжет с раскрытием тайны, потерями и находками, появлением двойников и т. д. Однако подлинным открытием сатирика был гротескный образ градоначальника с механической головой.

Художественное время повести приобретает конкретные очертания в главе «Сказание о шести градоначальницах» — исторической сатире на период с 1725 по 1796 год, когда на российском престоле сменилось пять императриц, а главным средством воцарения был дворцовый переворот. Писатель значительно утрирует реальные события, даже превращает историческую картину в шарж, рассказывая, как пьяные, распутные девки захватывают власть в Глупове.

Вообще во многих образах «Истории...» проглядывали черты реальных российских самодержцев. Под «толстой немкой» Амалией Карловной Штокфиш подразумевалась, очевидно, Екатерина II. Негодяев напоминает Павла I, который противопоставил свою политику государственным деяниям покойной матери Екатерины II и был убит заговорщиками в Гатчине в 1801 году. В меланхолическом Эрасте Андреевиче Грустилове угадывался либеральный Александр I, в Перехват-Залихватском — Николай I. Кроме того, множество совпадений можно обнаружить в образе Беневоленского и биографии реформатора М. М. Сперанского, заподозренного Александром I в тайных связях с Наполеоном и отправленного в ссылку. Наконец, уже современники увидели прототипа Угрюм-Бурчеева — А. А. Аракчеева, видного политика времен Павла I и Александра I, руководителя канцелярии Кабинета министров, организатора военных поселений.

Однако писатель не раз предупреждал, что его произведение не является опытом исторической сатиры. В пылу полемики звучали слова М. Е. Салтыкова: «Мне нет никакого дела до истории, я имею в виду лишь настоящее».

Произвол власть предержащих сконцентрировался в образе последнего глуповского градоначальника Угрюм-Бурчеева. Этот «чистейший тип идиота» был отнесен писателем к разряду многочисленных «закупоренных существ, которые ломят вперед, потому что не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явлений».

Выразительная портретная деталь — цепенящий, пристальный взор, светлый, как сталь, совершенно свободный от мысли, повторяется, варьируется, подготавливая полное портретное описание, в котором каждая черта — свидетельство звериной активности и машинной механистичности. Верный страшным традициям своих предшественников (еще раз вспомним портрет: он держит в мускулистых руках написанный Бородавкиным «Устав о неуклонном сечении»), градоначальник простирает далеко вперед свои планы нивелировки¹ общества. Угрюм-Бурчеев решил подчинить государственности все проявления жизни, «начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в нее весь видимый и невидимый мир». Людям в них отводится роль теней, застегнутых, выстриженных, идущих однообразным шагом в однообразных одеждах с одинаковыми физиономиями к некоему фантастическому провалу, который «разрешил все затруднения тем, что в нем пропадало». Этот образ вызывает ассоциации с Апокалипсисом — той частью Священного Писания, где рисуются картины конца света (их называют эсхатологическими, от греч. eschatos — последний). Данная образная параллель подкрепляется именем Сатаны, которым нарекли глуповцы Угрюм-Бурчеева. Легендарно-мифологический подтекст усиливает общечеловеческий смысл произведения.

Но главы, описывающие правление Угрюм-Бурчеева, предполагают не только актуальное для пореформенной России и не только религиозно-символическое прочтение. С позиций начала XXI века в «Истории одного города» усматривается вечная для всех эпох тема тиранической, тоталитарной власти.

Градоначальственное иго оборачивается в судьбе глуповцев неисчислимыми бедствиями. Состраданием и болью писателя проникнуты картины жизни обездоленного народа в главах «Сказание о шести градоначальницах», «Голодный город», «Соломенный город», «Подтверждение покаяния». Вымирание оставшихся без хлеба глуповцев, зарево грандиозного пожара, тотальное разрушение собственных жилищ «среди глубокого земского мира» по приказу властей — таковы лишь вершинные эпизоды всеобщих бедствий. Автор постоянно подчеркивает масштабность катастроф. Так конкретно-исторический, национальный смысл смыкается с эсхатологическим.

Что может противопоставить народ произволу властей? Со времен пушкинского «Бориса Годунова» этот вопрос в русской литературе ставился как важнейшая национальная проблема. Ответ Салтыкова, наиболее полно прозвучавший в главе «Голодный город», далек от оптимистического: беспредельное терпение или стихийный бунт. Как и Н. А. Некрасов, М. Е. Салтыков-Щедрин видит в покорности народа позор и беду нации. Доведенные до отчаяния глуповцы выдвигали из своей среды ходоков — «старателей русской земли», писали просьбы, ждали на завалинках резолюции...

Салтыков беспощаден к уродливым сторонам психологии народа. Попав на съезжую и подвергшись экзекуции, каждый оговаривал друг друга, так что в итоге «не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников». Едва наметившийся массовый протест закончился расколом, стихийный порыв разъяренной толпы уничтожил не виновников голода, а личность случайную. «Бессознательная кровавая драма» сменяется карательными мерами, направленными против бунтующих. Нельзя не заметить: этот эпизод содержит гениальное предвидение — предвидение страшных социальных болезней, трагических страниц будущего.

И все же в образном строе «Истории одного города» есть то, что говорит о светлом видении исторической перспективы, есть то, что вселяет надежды в читателя. Нет, это не человеческие характеры, а образы стихийных начал, например река, вышедшая из берегов и не подчинившаяся планам Угрюм-Бурче-ева. Ясно прочитывается смысл этой аллегории — живая жизнь не подвластна бессмысленному произволу. В символическом образе загадочного Оно, которое в финале повествования сметает Угрюм-Бурчеева, можно видеть не только природную стихию, восставшую против губительной политики, не только намек на народную революцию, но аллегорию неизбежного воздаяния, суда Высшей силы. Последняя фраза: «История прекратила свое течение» — явная параллель к апокалипсическому предсказанию о конце человеческой истории и установлению Благодати. В этом философском плане финал «Истории одного города» можно считать оптимистичным.

¹ Нивелировать — приводить к одному уровню, уничтожать различия.