Учебник для 10 класса

ЛИТЕРАТУРА

«Преступление и наказание». Особенности композиции романа

Преступление, первая из двух композиционных сфер романа, ее центр (эпизод убийства процентщицы и ее, возможно беременной, сестры), стягивает силовые линии конфликта и художественную ткань произведения в тугой узел. Наказание — вторая композиционная сфера.

Пересекаясь и взаимодействуя, они заставляют персонажей, пространство и время, изображенные предметы, детали быта, подробности разговоров, картины снов и отрывки текстов (Библия, статья Раскольникова и др.) воплощать смысл, авторскую картину мира.

Важны, конечно, пространство и время — хронотоп художественного мира (см. главу о балладах Жуковского), где противоборствуют Преступление и Наказание. Романный хронотоп сложен и многолик. Назовем пока главные его составляющие: середина 60-х XIX века, Россия, Петербург. По разбросанным в повествовании, но точным приметам первые читатели с большой степенью вероятности догадывались, что описанное злободневно, оно происходит «здесь и сейчас», по крайней мере — в самом недавнем прошлом: за полгода, год или, может быть, два до появления романа — в «начале июля 186... года». Пореформенная пора, буржуазная эпоха, эпоха расчета и дела. Художественное время вместилось в основной части повествования в тринадцать дней, чрезвычайно насыщенных для главного героя внешними и внутренними событиями. Оно, как сжатая пружина, обладая потенциальной энергией, выбрасывает героя в иное измерение жизни: на сибирской каторге начинается его новый отсчет, ведущий в тревожное будущее. Однако для этого надо было прожить, точнее, пережить почти две недели до и после страшной минуты, за полгода до нее — в журнальной статье — обосновать теоретически «право» на убийство, в течение нескольких лет учебы в Петербурге терпеть нужду, унижения — болезненные удары по самолюбию гордого студента, наконец, в продолжение многих лет видеть беспросветность жизни себе подобных: близких (матери, сестры) и дальних, мало или вовсе не знакомых, но вызывающих в душе Родиона искреннее сочувствие.

Однако художественное время расширяется до времени всемирно-исторического, точнее, легендарно-исторического, мистериального (от греч. mysterion — таинство), когда к событиям сегодняшним вплотную приближается время Нового Завета — земной жизни Христа, его воскресения, минуты предстоящего конца света. Предупреждением Раскольникову накануне убийства звучат слова спившегося чиновника Мармеладова о Страшном суде; чтение притчи о чудесном воскресении Христом Лазаря становится прямым и мощным побуждением к покаянию героя.

Хронотоп приобретает поистине космический масштаб во сне о моровой язве, поразившей землян.

Но художественное пространство, так же как и время, является прежде всего — по крайней мере, на поверхности повествования — своей земной, предельно знакомой, обыденной и вместе с тем животрепещущей стороной: «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу». Уже из этого отрывка очевидно: актуальность читательского восприятия поддерживается тем, что автором воссоздан вовсе не блистательно-светский, «парадный» и недосягаемый большинству читателей облик северной столицы, а Петербург неприметных площадей, душных, заваленных нечистотами переулков, дешевых доходных домов, грязных канав (так назывались петербургские каналы), убогих распивочных. Это Петербург разночинный в исконном смысле этого слова. Здесь купеческий люд соседствует с мещанами, «промышленниками» (портными, слесарями, кухарками, редкими «господами»), небогатыми или случайно оказавшимися тут дворянами, чиновниками и студентами, наконец, проститутками, ворами, бродяжками.

Выброшенные на обочину жизни, укорененные в ней или даже процветающие люди, населяющие Петербург «Преступления и наказания»,— прямые или косвенные участники, свидетели, споспешники (как говорили в XIX веке) или противники Преступления. Даже эпизодические персонажи и те втянуты в его орбиту. Большинство же главных героев имеет свою неповторимую позицию по отношению к Преступлению, свой голос, не сливающийся с голосами других героев или голосом автора. Эту особенность зрелых романов Достоевского видный исследователь его творчества М. М. Бахтин назвал полифонизмом (от греч. polyphonia).

Однако мотив преступления не играл бы такую важную композиционную роль, если бы замыкался лишь на теме убийства старухи-процентщицы. Этот мотив разомкнут, всеобъемлющ, имеет различные образно-смысловые вариации. В прямом смысле преступник — Свидригайлов (заметим, образ далеко не однозначный). Преступник и тот безымянный мерзавец, что преследует с гнусными намерениями на бульваре пьяную девочку. Преступен в своем цинизме Лужин, преступны в безжалостности своей Амалия Ивановна — хозяйка «угла», выгоняющая на улицу несчастных Мармеладовых в день похорон отца и мужа, и «генералишка», прогнавший несчастную смертельно больную вдову Мармеладова — Катерину Ивановну, пришедшую к нему за помощью. Мотив ширится и, как указывает исследователь В. В. Кожинов, превращается в важную нравственную тему «переступаемости» человека. Переступил черту Мармеладов, когда похитил у несчастной своей жены остатки жалованья и взял у дочери «последнее, все, что было...». «Переступила... смогла переступить... загубила жизнь... свою», по мнению Раскольникова, и сама Соня, торгующая собой ради семьи, ибо нет другой возможности прокормить беспомощных близких. Да и благословение матерью Родиона дочери Дуни на неравный брак с циником и расчетливым дельцом Лужиным ради брата, и решение самой Авдотьи Романовны пожертвовать собой тоже сродни преступлению (она из тех, кто «многое может перенести», но не перестуиит все же какую-то последнюю «черту»). Переступить черту, переступить преграду, переступить порог — выделенные слова становятся в романе важнейшими, многозначными образами. Последнее — порог — вырастает до размеров символа. Это не только и не столько деталь интерьера, сколько граница, отделяющая прошлое от будущего, слепое, свободное, но ответственное поведение от безудержного своеволия. Это рубеж жизни и смерти, добра и зла, приемлемых и непригодных средств для достижения цели.