Краткое изложение произведений, изучаемых в 11 классе
ЛИТЕРАТУРА
Поэзия Мандельштама
(краткое содержание)
«“Мороженно!” Солнце.
Воздушный бисквит...»
Автор рисует яркую картину:
«Мороженно!» Солнце. Воздушный бисквит.
Прозрачный стакая с ледяною водою.
И в мир шоколада с румяной зарею,
В молочные Альпы, мечтанье летит.
Автор говорит, что ему «умильно глядеть», «принять благосклонно» снедь в «затейливой чашечке».
Подруга шарманки, появится вдруг
Бродячего ледника пестрая крышка —
И с жадным вниманием смотрит мальчишка
В чудесного холода полный сундук.
Неизвестно, что выберет мальчишка: «алмазные сливки иль вафлю с начинкой», а лед тает на солнце очень быстро.
Старый Крым
Безрадостная картина холодной весны в голодном старом Крыму, в точно таком же, каким он был при Врангеле, — «овчарки на дворе, на рубищах заплаты».
Такой же серенький, кусающийся дым.
Все так же хороша рассеянная даль —
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят, как пришлые, и возбуждают жалость
Автор говорит о страшных тенях Кубани и Украины, о голодных крестьянах «в туфлях войлочных», стерегущих калитку, не решающихся тронуть кольцо.
«Мы живем, под собою не чуя страны...»
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Автор дает портрет «кремлевского горца»:
Его толстые пальцы как черви жирны,
А слова как пудовые гири верны —
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
Вокруг него — «сброд тонкошеих вождей», полулюди, оказывающие ему услуги, ведущие себя подобно шутам:
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Вождь же ведет себя как настоящий тиран:
Как подкову, кует за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз,— Что ни казнь у него, то малина.
И широкая грудь осетина.
«Золотистого меда струя
из бутылки текла...»
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
— Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, — и через плечо поглядела. Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, — идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни.
Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы, на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке;
В каменистой Тавриде наука Эллады — и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина, Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, —
Не Елена — другая, — как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
«Жил Александр Герцевич...»
Жил Александр Герцевич,
Еврейский музыкант, —
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера,
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть...
Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич,—
Чего там! Все равно!
Пускай там итальяночка,
Покуда снег хрустит,
На узеньких на саночках
За Шубертом летит:
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть,
А там вороньей шубою
На вешалке висеть...
Все, Александр Герцевич,
Заверчено давно.
Брось, Александр Скерцевич,
Чего там! Все равно!
«Квартира тиха, как бумага..»
Квартира тиха, как бумага —
Пустая, без всяких затей, —
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
А я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни наглей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель,
Такую ухлопает моль.
И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать,
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.
И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
«За гремучую доблесть грядущих веков...»
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей, —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Особенности лирики О. Мандельштама
Главные приметы поэзии Мандельштама — туманность, размытость содержания. Это роднит его лирику с импрессионизмом. Поэтому не случайно то, что Мандельштам нашел свое временное пристанище в акмеизме.
Можно сказать, что именно Мандельштаму в большей степени, чем Гумилеву, принадлежит теория акмеизма. При всей зыбкости, туманности образы в поэзии Мандельштама настолько прочно сцеплены между собой, что их невозможно разъединить, а частая повторяемость необходима поэту для создания целостного впечатления:
«Мороженно!» Солнце. Воздушный бисквит.
Прозрачный стакан с ледяною водою.
И в мир шоколада с румяной зарею,
В молочные Альпы, мечтанье летит.
Поэзия Мандельштама глубоко индивидуалистична, резко противопоставлена «толпе». Мандельштам создал образы, выражающие капризную, причудливую игру воображения.
Субъективное восприятие явлений жизни приводит его к своеобразному поэтическому солипсизму — крайней форме субъективного идеализма, признающей несомненной реальностью только сознание субъекта.
Не только окружающая действительность сомнительна, — столь же сомнительно и существование самого поэта.
Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот.
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?
У Мандельштама было необыкновенно развито чувство историзма, ему свойственно переживание истории в себе и себя в истории. По Мандельштаму, все эпохи сосуществуют, прошлое предстоит открыть в будущем. Например, в «Разговоре о Данте» поэт говорит: «Сколько радостных предчувствий: Пушкин, Овидий, Гомер...». По Мандельштаму, достижения поэзии предыдущих веков должны соединиться с новыми открытиями.
Мандельштаму принадлежит самое точное поэтическое определение рубежа веков — времени разрыва между старой и новой Россией:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Мандельштам вначале отнесся к революции достаточно спокойно, как к чему-то неизбежному. Затем последовало принятие поэтом революционных перемен и попытка осознать, что все-таки совершает революция. Но поэт никогда не шел на сделку со временем, не пытался угодить. В итоге он остался в творческом одиночестве, сосланный в Воронеж за дерзкие стихи о Сталине. Пожалуй, следующее заявление поэта, как никакое другое, точно свидетельствует о его жизненной позиции: «Нет, никогда, ничей я не был современник...»
