Учебник для 10 класса

ЛИТЕРАТУРА

Салтыков-Щедрин. «История одного города» (1869—1870)

Название нового произведения «История одного города» звучало буднично и обещало читателю неторопливое повествование о среднестатистическом провинциальном житье-бытье. Однако идеи и образы его оказались настолько необычными, фантазия автора настолько смелой, что они не укладывались ни в какие привычные рамки художественной сатиры. И. С. Тургенев оставил свидетельство о впечатлении, произведенном «Историей...»: «Я видел, как слушатели корчились от смеха при чтении некоторых очерков Салтыкова. Было что-то почти страшное в этом смехе, потому что публика, смеясь, в то же время чувствовала, как бич хлещет ее самое».

Конфликт произведения можно выразить лаконично: народ и власть в России. Проблемы, поднятые здесь, глубоко национальные и одновременно общемировые.

Остановимся прежде всего на том, как видит их автор, как строит повествование. Сначала — маска бесстрастного издателя, ориентирующегося якобы на официальных историков, каковым был М. П. Погодин. Он заявляет, что давно намеревался написать историю какого-нибудь города и случайно напал на связку тетрадей. Преднамеренность и одновременно случайность «опубликования» «глуповского летописца» исподволь настраивают на мысли об объективности, непредвзятости изображения. Читатель начинает думать, насколько закономерны события «Истории...» и чем они обусловлены.

По существу, здесь определены принципы художественного историзма автора произведения. Задача издателя, как она изложена им самим,— показать физиономию города в развитии, в различных переменах, изложить биографии градоначальников, разнообразие мероприятий и их влияние на обывательский дух. Автор обнажает свои принципы — читателю становится понятно: город Глупов есть та капля воды, в которой отразится весь русский мир, жизнь всей России; «столетняя» летопись — свернутая хроника российской истории. И хоть границы летописания указаны точно (с 1731 по 1829 год), они художественная условность, за которой скрыты совсем иные исторические масштабы. Издатель как бы передоверяет повествование четырем архивариусам — летописцам, но его голос не раз будет врываться в летописный строй комментариями, порой псевдонаучными. Издатель заявляет о себе и композиционными решениями, например: представить биографии только замечательных градоначальников. В целом автор добивается нужного эстетического впечатления: картина глуповской жизни предстает как «объективная», «эпическая».

«Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца» еще более усложняет и обогащает повествовательную композицию произведения. «Разглагольствование» Павлушки Маслобойникова в одно и то же время высокопарно и уничижительно. Провинциальный грамотей начала XIX века прибегает к высокой риторике, свойственной веку XVIII, и ставит цель найти в русской истории собственных неронов и калигул. Имена римских императоров, известных не столько своей государственной мудростью, сколько жестокостью и сумасбродством, далеко не случайны. Русская монархия, считает М. Е. Салтыков,— преемница не лучших, а худших мировых политических традиций. И хоть называет «смиреннейший из смиреннейших» архивариус глуповских правителей поразительными подвижниками, но не скрывает, что украсили град Глупов они не чем иным, как «твердостью и начальственным дерзновением». Главы самой «летописи» обнажают истинное их лицо.

Основной композиционный прием произведения — летописное «преемство градоначальников». Преемственность проявляется не только в последовательной смене правителей. Всех властителей заботят не процветание города и благоденствие сограждан, а вечное и безраздельное господство, которое основывается на самоуправстве и репрессиях. Это важнейший сквозной мотив книги, заявленный на первой же странице. По существу, издатель здесь прямо выражает авторскую позицию. Разные градоправители, безрассудные, распорядительные или отважные,— «все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу».

Сарказм, горькая, негодующая насмешка, когда автор проговаривает одно, а подразумевает нечто иное, трагическое, служит сатирику для выражения боли и негодования: «...в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия». Терпение народа, покорно и бездумно несущего ужас самодержавия,— еще один сквозной мотив «Истории одного города».

В главе «О корени происхождения глуповцев» оба главных мотива отнесены к праисторическим временам. Чтобы стилизация российской древности художественно впечатляла, автор умело прибегает к пародии известнейших древнерусских памятников: «Слова о полку Игореве» и «Повести временных лет». Легенда о разрозненных славянских племенах, пригласивших на княжение варяга, вначале приобретает под пером сатирика комический вид. Кажется, не будет конца говорящим названиям: лукоеды, куралесы, лягушечники, проломленные головы, слепороды, кособрюхие... (Писатель, кстати, в отдельных случаях употребляет прозвища, бытующие среди жителей различных областей России.) Не видно конца пустой вражде и бестолковым войнам.

Затем та же легенда превращается в абсурдную картину «мирной» жизни предков глуповцев-головотяпов. Все их усилия по установлению порядка безрезультатны, ибо изначально противоречивы или нелепы. Салтыков блестяще использует приемы фольклорного жанра «небывальщины», небылицы, а также пословицы и поговорки. Описание неудавшего-ся внутреннего устройства — проявление яркого писательского таланта, питающегося традициями устного народного творчества. «Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле варили...» Кончилось тем, что «божку съели... Однако толку не было. Думали-дума-ли и пошли искать глупого князя».

Финал легендарной главы-экспозиции вызывает у читателя уже не смех или недоумение, а совсем другую эстетическую реакцию. Грустна сцена плача головотяпских послов, «пожелавших себе кабалы» и пожалевших об утраченной воле. Трагикомичны эпизоды первых притеснений, первых бунтов и первых жестоких расправ. «Запорю!» — ужасающим воплем князя заканчивает сатирик емкую предысторию вымышленного города. Но в этом гениальном вымысле — реальная Россия, ее прошлое, настоящее и будущее.

По воле автора в летописное повествование вклинивается казенный документ — «Опись градоначальникам...».

Поразительный художественный эффект этой главы основан на совмещении двух художественных планов, на приеме образного и стилевого контраста.

Первый план — жизнеподобные детали в описании градоначальников и строгий стиль официальных документов. Реестр начальственных особ составлен в хронологическом порядке. Он содержит краткие биографические справки, описание «деяний», а также служебного или жизненного итога двадцати одного градоначальника. Значимы их имена и фамилии: Бородавкин, Негодяев, Прыщ, Перехват-Залихватский и др. Лаконично констатируется смерть или отстранение от власти: растерзан собаками, сослан в заточение... умер от объедения... смещен за невежество...

Номер следует за номером — в результате вырисовывается обобщающее лицо самодержавия. Нумерация усиливает мотив унифицированности, поразительного однообразия служителей власти. Все они жестокие деспоты: «многократно делал походы против недоимщиков...», «перебил в кровь многих капитан-ис-правников...», «спалил двадцать три деревни...», «сжег гимназию и упразднил науки». Бессмысленные, алогичные дела («ввел в употребление игру ламуш и прованское масло», «разместил вымощенные предместниками его улицы и из добытого камня настроил монументов») есть результат умственной ограниченности, тупости: «при не весьма обширном уме, был косноязычен...», «умер в 1819 году от натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ». Значительная часть отличается странными наклонностями и прихотями («любил петь непристойные песни...», «любил рядиться в женское платье и лакомился лягушками»), Салтыков блестяще развивает гоголевский мотив абсурда¹, царящего в мире российского чиновничества.

¹ Абсурд — бессмыслица, нелепость.